Краткое содержание повести обмен
Действие происходит в Москве. Мать главного героя, тридцатисемилетнего инженера Виктора Дмитриева, Ксения Федоровна тяжело заболела, у нее рак, однако сама она считает, что у нее язвенная болезнь. После операции ее отправляют домой. Исход ясен, однако она одна полагает, что дело идет на поправку. Сразу после ее выписки из больницы жена Дмитриева Лена, переводчица с английского, решает срочно съезжаться со свекровью, чтобы не лишиться хорошей комнаты на Профсоюзной улице. Нужен обмен, у нее даже есть на примете один вариант.
Было время, когда мать Дмитриева действительно хотела жить с ним и с внучкой Наташей, но с тех пор их отношения с Леной стали очень напряженными и об этом не могло быть речи. Теперь же Лена сама говорит мужу о необходимости обмена. Дмитриев возмущен - в такой момент предлагать это матери, которая может догадаться, в чем дело. Тем не менее он постепенно уступает жене: она ведь хлопочет о семье, о будущем дочери Наташи. К тому же, поразмыслив, Дмитриев начинает успокаивать себя: может быть, с болезнью матери не все так бесповоротно, а значит, то, что они съедутся, будет только благом для нее, для ее самочувствия - ведь свершится ее мечта. Так что Лена, делает вывод Дмитриев, по-женски мудра, и зря он на нее сразу набросился.
Теперь он тоже нацелен на обмен, хотя и утверждает, что ему лично ничего не надо. На службе он из-за болезни матери отказывается от командировки. Ему нужны деньги, так как много ушло на врача, Дмитриев ломает голову, у кого одолжить. Но, похоже, день для него складывается удачный: деньги предлагает со свойственной ей чуткостью сотрудница Таня, его бывшая любовница. Несколько лет назад они были близки, в результате у Тани распался брак, она осталась одна с сыном и продолжает любить Дмитриева, хотя понимает, что эта любовь безнадежна. В свою очередь Дмитриев думает, что Таня была бы ему лучшей женой, чем Лена. Таня по его просьбе сводит Дмитриева с сослуживцем, имеющим опыт в обменных делах, который ничего конкретного не сообщает, но дает телефон маклера. После работы Дмитриев с Таней берут такси и едут к ней домой за деньгами. Таня счастлива возможности побыть с Дмитриевым наедине, чем-то помочь ему. Дмитриеву искренне жаль ее, может быть, он бы и задержался у нее дольше, но ему нужно торопиться на дачу к матери, в Павлиново.
С этой дачей, принадлежащей кооперативу «Красный партизан», связаны у Дмитриева теплые детские воспоминания. Дом строил его отец, инженер-путеец, всю жизнь мечтавший оставить эту работу, чтобы заняться сочинением юмористических рассказов. Человек неплохой, он не был удачливым и рано умер. Дмитриев помнит его отрывочно. Лучше он помнит своего деда, юриста, старого революционера, вернувшегося в Москву после долгого отсутствия (видимо, после лагерей) и жившего некоторое время на даче, пока ему не дали комнату. Он ничего не понимал в современной жизни. С любопытством взирал и на Лукьяновых, родителей жены Дмитриева, которые тогда тоже гостили в Павлинове летом. Однажды на прогулке дед, имея в виду именно Лукьяновых, сказал, что не надо никого презирать. Эти слова, явно обращенные к матери Дмитриева, часто проявлявшей нетерпимость, да и к нему самому, хорошо запомнились внуку.
Лукьяновы отличались от Дмитриевых приспособленностью к жизни, умением ловко устроить любые дела, будь то ремонт дачи или устройство внучки в элитарную английскую школу. Они - из породы «умеющих жить». То, что Дмитриевым казалось неодолимым, Лукьяновыми решалось быстро и просто, только им одним ведомыми путями. Это было завидное свойство, однако такая практичность вызывала у Дмитриевых, особенно у его матери Ксении Федоровны, привыкшей бескорыстно помогать другим, женщины с твердыми нравственными принципами, и сестры Лоры, высокомерную усмешку. Для них Лукьяновы - мещане, пекущиеся только о личном благополучии и лишенные высоких интересов. В их семье даже появилось словцо «олукьяниться». Им свойственен своего рода душевный изъян, проявляющийся в бестактности по отношению к другим. Так, например, Лена перевесила портрет отца Дмитриева из средней комнаты в проходную - только потому, что ей понадобился гвоздь для настенных часов. Или забрала все лучшие чашки Лоры и Ксении Федоровны.
Дмитриев любит Лену и всегда защищал ее от нападок сестры и матери, но он и ругался с ней из-за них. Он хорошо знает силу Лены, «которая вгрызалась в свои желания, как бульдог. Такая миловидная женщина-бульдог с короткой стрижкой соломенного цвета и всегда приятно загорелым, слегка смуглым лицом. Она не отпускала до тех пор, пока желания - прямо у нее в зубах - не превращались в плоть». Одно время она толкала Дмитриева к защите диссертации, но он не осилил, не смог, отказался, и Лена в конце концов оставила его в покое.
Дмитриев чувствует, что родные осуждают его, что считают его «олукьянившимся», а потому отрезанным ломтем. Особенно это стало заметно после истории с родственником и бывшим товарищем Левкой Бубриком. Бубрик вернулся в Москву из Башкирии, куда распределился после института, и долгое время оставался без работы. Он присмотрел себе место в Институте нефтяной и газовой аппаратуры и очень хотел туда устроиться. По просьбе Лены, жалевшей Левку и его жену, хлопотал по этому делу ее отец Иван Васильевич. Однако вместо Бубрика на этом месте оказался Дмитриев, потому что оно было лучше его прежней работы. Все сделалось опять же под мудрым руководством Лены, но, разумеется, с согласия самого Дмитриева. Был скандал. Однако Лена, защищая мужа от его принципиальных и высоконравственных родственников, взяла всю вину на себя.
Разговор об обмене, который начинает с сестрой Лорой приехавший на дачу Дмитриев, вызывает у той изумление и резкое неприятие, несмотря на все разумные доводы Дмитриева. Лора уверена, что матери не может быть хорошо рядом с Леной, даже если та будет на первых порах очень стараться. Слишком разные они люди. Ксении Федоровне как раз накануне приезда сына было нехорошо, потом ей становится лучше, и Дмитриев, не откладывая, приступает к решающему разговору. Да, говорит мать, раньше хотела жить вместе с ним, но теперь - нет. Обмен произошел, и давно, говорит она, имея в виду нравственную капитуляцию Дмитриева.
Ночуя на даче, Дмитриев видит свой давний акварельный рисунок на стене. Когда-то он увлекался живописью, не расставался с альбомом. Но, провалившись на экзамене, с горя бросился в другой, первый попавшийся институт. После окончания он не стал искать романтики, как другие, никуда не поехал, остался в Москве. Тогда уже были Лена с дочерью, и жена сказала: куда ему от них? Он опоздал. Его поезд ушел.
Утром Дмитриев уезжает, оставив Лоре деньги. Через два дня звонит мать и говорит, что согласна съезжаться. Когда наконец слаживается с обменом, Ксении Федоровне становится даже лучше. Однако вскоре болезнь вновь обостряется. После смерти матери у Дмитриева происходит гипертонический криз. Он сразу сдал, посерел, постарел. А дмитриевскую дачу в Павлинове позже снесли, как и другие, и построили там стадион «Буревестник» и гостиницу для спортсменов.
Обращаем ваше внимание, что краткое содержание повести "Обмен" не отражает полной картины событий и характеристику персонажей. Рекомендуем вам к прочтению полную версию произведения.
Повесть Юрия Трифонова « Обмен » рассказывает нам эпизод из жизни инженера Виктора Дмитриева. Он живёт в московской квартире вместе со своей женой Леной. Мать Дмитрия, Ксения Фёдоровна, тяжело заболевает, у неё обнаруживают раковую опухоль.
Ей сделали операцию, но надежды на успех мало. Впрочем, Ксения Федоровна не сильно была обеспокоена этим – она посчитала, что у неё была язва, почувствовала улучшение и уверилась в скорейшем выздоровлении. Когда мать выписали, жена Виктора твёрдо решила совершить обмен с некими Маркушевичами, а семье поехать жить вместе со свекровью. Так начинается внутренний конфликт главного героя.
Обмен свершается, но это не приносит главному герою счастья. Будучи в душевных метаниях, он вспоминает своё детство, молодость и постепенный распад отношений в семье.
Повесть учит, что эгоизм под влиянием жизненных трудностей сводит жизнь к драматическому существованию.
Читать краткое содержание Обмен Трифонова
Виктор догадывался, что Лена придумала обмен недвижимостью только из хладнокровного расчёта, ведь отношения между матерью и женой давно уже не были гладкими – они постепенно переросли в окостеневшую вражду. Когда-то, правда, они действительно хотели жить вместе, но с тех пор всё кардинально изменилось. Между двумя интеллигентными, уважаемыми женщинами стояла непреодолимое препятствие, и Виктор чувствовал себя беспомощно зажатым в череду глупых, бесконечных конфликтов. Он возмущён женой – ведь нельзя бестактно говорить о выгоде, когда мать умирает. Однако, он сам себя успокаивает - жена ведь думает о будущем благополучии дочери Наташи, а если болезнь матери не так уж и страшна, то всё выйдет как нельзя лучше.
Виктор всё же соглашается с женой. На работе ему предлагают командировку, но он вынужден отказаться из-за болезни Ксении Фёдоровны. Дмитриев ищет средства, так как лечение обошлось недёшево. Сотрудница Таня помогает Виктору найти телефон проверенного маклера. Она была его любовницей, и счастлива просто находиться рядом, хотя и знает, что между ними больше ничего никогда не будет. Дмитриев испытывает симпатию к Тане, но ему нужно торопиться на дачу, к сестре и матери.
Это дачу в Павлиново давным-давно построил его отец Георгий Алексеевич, инженер-путеец. Его Дмитриев помнит отрывочно, одну только внешность и нрав – тёмные усы и борода, очки, и повсюду носил с собой записную книжку, куда записывал юмористические рассказы собственного сочинения. Это дело он считал истинным призванием. Помогал голодающим родственникам, корил недалёких братьев за суетливость и жадность. Отец был очень неплохим человеком, рано умер и прожил неудачливую жизнь.
Лучше запомнился Виктору дед, старый революционер, который не понимал современных нравов и настороженно относился к родителям жены Виктора, семье Лукьяновых. Однажды дед сказал, что ни к кому не стоит относиться с презрением. Внук отлично запомнил эту фразу, обращённую к нему и его матери.
Лукьяновы были чрезвычайно практичными людьми, умеющими « пробиться » в жизни, не всегда учитывая нравственные принципы. Родня Дмитриева неизменно обвиняла их в мещанстве, « приспособленчестве ». Лена была очень упрямой женщиной, которая привыкла идти напролом к цели. Некоторое время она уговаривала мужа защитить диссертацию, но тот не справился, и Лена смирилась. Виктор любил жену и защищал её от упрёков, хотя и ругался с ней время от времени. Сестра с матерью осуждали его, считая « олукъянившимся ». Главным основанием для этого была история, произошедшая с бывшим товарищем Дмитриева Лёвкой Бубриком. С Лёвой Дмитриев дружил с самого детства, институтские годы парни тоже провели вместе. Три года Лёва проработал на промыслах в Башкирии. После этого Бубрик начал искать работу в Москве, и приглядел должность в Институте нефтяной и газовой аппаратуры. Лена будто бы жалела Лёву, и просила отца замолвить слово. Но всё закончилось тем, что на желанном Лёвой месте оказался Дмитриев, определённо не без сговора супругов, ведь эта работа была намного выгоднее, чем прежняя. Тогда произошёл большой скандал.
По прибытию на дачу между главным героям и сестрой Лорой происходит неприятный разговор. Лора даже предположить не может, что мать уживётся с Леной. Затем Дмитриев решается на судьбоносный разговор с Ксенией Фёдоровной. Женщина категорически отказывается от идеи обмена.
Ночью Виктор замечает свой старый рисунок. Раньше он чрезвычайно любил рисовать. В ту юную пору он не смог сдать экзамен, и в отчаянии поступил в первый случайный институт. После студенчества ему уже было не до романтики – рядом были Лена и маленькая Наташа, и жена отказалась испытывать судьбу, предпочитая размеренную жизнь в Москве.
Поутру Дмитриев отдал деньги сестре и уехал. Но через два дня, успокоившись и всё тщательно обдумав, позвонила Ксения Фёдоровна. Она согласилась принять у себя семью сына, только попросила, чтобы скорее переехали. Обмен, наконец, происходит. Спустя некоторое время симптомы её болезни усиливаются. Мать Дмитриева умирает, и он чрезвычайно тяжело воспринимает это – происходит гипертонический криз. Виктор заметно постарел, а его отцовскую дачу сносят под строительство стадиона.
Картинка или рисунок Трифонов - Обмен
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
- Краткое содержание Ремарк Триумфальная арка
Действие романа происходит во времена Второй мировой войны, во Франции. Главным героем выступает бежавший немецкий хирург Равик, который прошёл Первую мировую войну и тайно, без всяких документов и разрешения проживает во Франции
Двое детей - мальчик и девочка, которые были братом и сестрой, не хотели идти в школу и приняли решение пойти в тенистую рощу. Они решили, что именно там им будет намного лучше и прохладнее, чем в душном классе.
В статье изложено краткое содержание повести «Обмен». Ю. Трифонова — писателя, ставшего в 60-е годы прошлого века известным не только в своей стране, но и за ее пределами благодаря книге " Дом на набережной" .
Об авторе
Юрий Валентинович Трифонов родился в Москве в 1925 году. Спустя 12 лет родители будущего писателя были репрессированы. Юрия воспитывала бабушка — в прошлом ярая революционерка. Литературой Трифонов заинтересовался, еще будучи школьником. Впервые его произведения были опубликованы в 1950 году, в журнале " Новый мир" . Но славу, как уже было сказано, ему принес «Дом на набережной», повествующий о жителях престижного московского района, большинство из которых в 30-е годы погибло в сталинских лагерях.
- Болезнь.
- Семейные распри.
- В поисках денег.
- Таня.
- Детские воспоминания.
- Лукьяновы.
- Мещанство и ханжество.
Краткое содержание «Обмена» Трифонова можно изложить в двух-трёх фразах. В повести идет речь о столкновении членов совершенно разных семей. Разных по взглядам, нравственным позициях. В семью приходит горе - разногласия обостряются. Вспоминаются былые обиды, главный герой пытается переосмыслить прожитые годы, понять, в чём причина его ссор с матерью и сестрой. Итак, приступим к краткому содержанию «Обмена» Трифонова, в котором представлена будет и характеристика персонажей.
Болезнь
С жилплощадью в Москве - в городе, в котором численность населения с каждым годом растет , - всегда были проблемы. В конце шестидесятых, когда была создана повесть Трифонова «Обмен», краткое содержание которой изложено в этой статье, квартирный вопрос стоял особенно остро. При решении его на поверхность нередко всплывали такие человеческие пороки, как алчность, жадность. Охваченные желанием завладеть недвижимым имуществом, люди порой забывали о милосердии, элементарном уважении к близким.
Женщина ничего не знает о своем диагнозе. Она полагает, что у неё язва желудка, и надеется на скорое выздоровление. Родственники Ксении Фёдоровны, как нередко поступают близкие безнадежно больного, не открывают ей правду. Лена — жена главного героя — человек чересчур практичный. Даже в этой ситуации она пытается получить выгоду.
Ксения Фёдоровна проживает в коммунальной квартире, расположенной в престижном районе — на Профсоюзной. Для того чтобы завладеть жилплощадью после смерти женщины, Лена решается съехаться с ней. Причем ранее она всячески пыталась избегать общения со свекровью.
Краткое содержание "Обмена" Трифонова: семейные распри
Виктор Дмитриев был женат на Елене около 14 лет. Ещё в начале своей семейной жизни он предпринял множество тщетных попыток наладить отношения между матерью и супругой. Но слишком они были разными людьми. Виктор вел долгие беседы с Ксенией Фёдоровной. Он ссорился с Еленой. На протяжении нескольких лет настаивал на том, чтобы съехаться с Ксенией Фёдоровной. Но жена была категорически против. Более того, женщины не могли провести вместе и 20 минут.
Когда-то Дмитриев силился понять, в чём причина разногласия между ними. Они были женщинами образованными, интеллигентными. Мать занимала должность главного библиотекаря в крупном учреждении. Лена была переводчиком с английского и даже участвовала в составлении какого-то учебника по переводу. Виктор пытался понять причину " холодной войны " между женой и матерью, но вскоре смирился.
Теперь же, когда Ксения Фёдоровна находилась на грани смерти, Елена заявила Дмитрию о своём желании переехать на Профсоюзную. Но прежде она изложила ему свои идеи относительно обмена. Изложены они были столь буднично и деловито, что Дмитриев еще долго не мог найти в себе силы посмотреть в глаза жене. В то время как Виктор проводил время в больнице, его жена обдумывала выгодный обмен…
В поисках денег
Даже по краткому содержанию повести «Обмен» Трифонова можно сделать вывод, что в произведении этом отражена обычная бытовая ситуация, знакомая многим семьям. Когда между мужем и женой возникают разногласия, решить их не так просто. Кому-то приходится уступать. В семье Трифоновых это приходилось делать обычно Виктору. Уже на следующий день после разговора об обмене он пытался убедить себя в том, что Елена поступила правильно, по-женски мудро. Возможно, их переезд к матери отразится благотворно на ее здоровье. Ведь и от рака излечиваются люди.
Болезнь близкого человека — это всегда хлопоты и, конечно, финансовые затраты. Дмитрию срочно нужно было найти крупную по тем временам сумму. Кроме того, смирившись с идеей Елены и выполняя ее указания, он начал среди своих коллег собирать информацию относительно способов выгодного обмена. И в первом, и во втором ему помогла Татьяна. С этой женщиной у Виктора произошел когда-то кратковременный роман. Порой ему казалось, что она смогла бы стать ему лучшей женой, нежели Лена.
Татьяна
Дмитрию было 37 лет. Он видел себя человеком неинтересным, уже немолодым, начинающим полнеть. Почему же Татьяна любила его столь преданно, не требуя ничего взамен? Неужели он это заслужил? Виктор не раз задавался подобными вопросами, но, наконец, пришел к выводу, что именно так и должно быть. Любят не за что-то, а вопреки. В отличие от Елены, Таня умела слушать, сопереживать, ее чувства не были поддельными. И она, что немаловажно, нравилась Ксении Фёдоровне.
Детские воспоминания
После встречи с Татьяной Виктор отправился к матери, которая проживала в одном из подмосковных дачных поселков . Вдруг нахлынули воспоминания, связанные с детством и отрочеством. Родители Дмитриева были ярыми противниками мещанства в любом его проявлении. Отец часто ссорился с родными братьями, не получившими образования, представлявших собою людей ограниченных, жадных.
Мать Виктора была человеком абсолютно бескорыстным. Она любила помогать людям. Материальных ценностей для неё словно не существовали. Уже достигнув зрелого возраста, она начала изучать английский язык. И делала это исключительно для того, чтобы в оригинале читать английские романы. Презирала мещанство и сестра Виктора — Лора . Но она, в отличие от матери, была жёсткой, резкой в выражениях, неспособной на компромисс.
Лукьянова
Такова была фамилия родителей Елены. Сестра Виктора обвинила однажды его в том, что он " олукьянился " . В этот причудливый глагол Лора вложила следующий смысл: стать мещанином, отвергать духовные ценности, преследовать выгоду. Ни мать, ни сестра Виктора и не знали о ссорах, которые происходили между ним и его женой. Они не знали о скандалах, которые завершались плачем Наташи — дочери Дмитриева. Не догадывались о том, что он несколько дней мог не разговаривать с женой. И причинами этих ссор всегда были отношения Елены его матери.
Лукьяновы были людьми, " умеющими жить" . Они легко решали вопросы по обустройству дачи, что довольно сложно казалось Дмитриевым. Они были людьми практичными, но, по мнению Ксении Фёдоровны, недостаточно интеллигентными. Отец Елены чрезвычайно быстро заводил знакомства, причём знакомства эти были всегда полезными, выгодными. Эта способность Лукьянова передалась и его дочери.
Когда-то общительность, практичность, способность легко решать бытовые вопросы восхищала Виктора. Но с годами многое в жене стало раздражать. Дмитриев обнаруживал в ней некую душевную глухоту — именно эта черта позволила Елене в те дни, когда Ксения Фёдоровна находилась в Боткинской больнице, обдумывать вопрос относительно обмена.
Мещанство и ханжество
Родственники Виктора обвиняли Лукьяновых в мещанстве. Елена во время скандалов с мужем, доходивших до оскорблений, использовала такое слово, как " ханжество" . При прочтении краткого содержания «Обмена» Юрия Трифонова может сложиться впечатление, что речь в этом произведении идёт о противоборстве хороших и плохих персонажей. Нет, в книге рассказано об обычных семейных распрях, в которых нет правых и виноватых. Так, родственники Виктора кичатся своей образованностью, интеллигентностью, одухотворенностью . Родителям Елены не хватает тактичности, душевной чуткости. Неправы, пожалуй, и те, и другие.
Ссоры между Дмитриевыми и Лукьяновыми временно отошли на второй план после смерти Ксении Фёдоровны. Здоровье Дмитриева пошатнулось, в течение двух недель он соблюдать постельный режим после перенесенного гипертонического криза.
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Шрифт:
100% +
Юрий Трифонов
Обмен
В июле мать Дмитриева Ксения Федоровна тяжело заболела, и ее отвезли в Боткинскую, где она пролежала двенадцать дней с подозрением на самое худшее. В сентябре сделали операцию, худшее подтвердилось, но Ксения Федоровна, считавшая, что у нее язвенная болезнь, почувствовала улучшение, стала вскоре ходить, и в октябре ее отправили домой, пополневшую и твердо уверенную в том, что дело идет на поправку. Вот именно тогда, когда Ксения Федоровна вернулась из больницы, жена Дмитриева затеяла обмен: решила срочно съезжаться со свекровью, жившей одиноко в хорошей, двадцатиметровой комнате на Профсоюзной улице.
Разговоры о том, чтобы соединиться с матерью, Дмитриев начинал и сам, делал это не раз. Но то было давно, во времена, когда отношения Лены с Ксенией Федоровной еще не отчеканились в формы такой окостеневшей и прочной вражды, что произошло теперь, после четырнадцати лет супружеской жизни Дмитриева. Всегда он наталкивался на твердое сопротивление Лены, и с годами идея стала являться все реже. И то лишь в минуты раздражения. Она превратилась в портативное и удобное, всегда при себе , оружие для мелких семейных стычек. Когда Дмитриеву хотелось за что-то уколоть Лену, обвинить ее в эгоизме или в черствости, он говорил: «Вот поэтому ты и с матерью моей не хочешь жить». Когда же потребность съязвить или надавить на больное возникала у Лены, она говорила: «Вот поэтому я и с матерью твоей жить не могу и никогда не стану, потому что ты – вылитая она, а с меня хватит одного тебя».
Когда-то все это дергало, мучило Дмитриева. Из-за матери у него бывали жестокие перепалки с женой, он доходил до дикого озлобления из-за какого-нибудь ехидного словца, сказанного Леной; из-за жены пускался в тягостные «выяснения отношений» с матерью, после чего мать не разговаривала с ним по нескольку дней. Он упрямо пытался сводить, мирить, селил вместе на даче, однажды купил обеим путевки на Рижское взморье, но ничего путного из всего этого не выходило. Какая-то преграда стояла между двумя женщинами, и преодолеть ее они не могли. Почему так было, он не понимал, хотя раньше задумывался часто. Почему две интеллигентные, всеми уважаемые женщины – Ксения Федоровна работала старшим библиографом одной крупной академической библиотеки, а Лена занималась переводами английских технических текстов и, как говорили, была отличной переводчицей, даже участвовала в составлении какого-то специального учебника по переводу, – почему две хорошие женщины, горячо любившие Дмитриева, тоже хорошего человека, и его дочь Наташку, упорно лелеяли в себе твердевшую с годами взаимную неприязнь?
Мучился, изумлялся, ломал себе голову, но потом привык. Привык оттого, что увидел, что то же – у всех, и все – привыкли. И успокоился на той истине, что нет в жизни ничего более мудрого и ценного, чем покой, и его-то нужно беречь изо всех сил. Поэтому, когда Лена вдруг заговорила об обмене с Маркушевичами – поздним вечером, давно отужинали, Наташка спала, – Дмитриев испугался. Кто такие Маркушевичи? Откуда она их взяла? Двухкомнатная квартира на Малой Грузинской. Он понял тайную и простую мысль Лены, от этого понимания испуг проник в его сердце, и он побледнел, сник, не мог поднять глаз на Лену.
Так как он молчал, Лена продолжала: материнская комната на Профсоюзной им понравится наверняка, она их устроит географически, потому что жена Маркушевича работает где-то возле Калужской Заставы, а вот к их собственной комнате потребуется, наверно, доплата. Иначе не заинтересуешь. Можно, конечно, попробовать обменять их комнату на что-то более стоящее, будет тройной обмен, это не страшно. Надо действовать энергично. Каждый день что-то делать. Лучше всего найти маклера. У Люси есть знакомый маклер, старичок, очень милый. Он, правда, никому не дает своего адреса и телефона, а появляется сам как снег на голову, такой конспиратор, но у Люси он должен скоро появиться: она ему задолжала. Это закон: никогда нельзя давать им деньги вперед…
Разговаривая, Лена стелила постель. Он никак не мог посмотреть ей в глаза, теперь он хотел этого, но Лена стояла к нему то боком, то спиной, когда же она повернулась и он взглянул ей прямо в глаза, близорукие, с расширенными от вечернего чтения зрачками, увидел – решимость. Наверно, готовилась к разговору давно, может, с первого дня, как узнала о болезни матери. Тогда же ее и осенило. И пока он, подавленный ужасом, носился по врачам, звонил в больницы, устраивал, терзался, – она обдумывала, соображала. И вот нашла каких-то Маркушевичей. Странно, он не испытывал сейчас ни гнева, ни боли. Мелькнуло только – о беспощадности жизни. Лена тут ни при чем, она была частью этой жизни, частью беспощадности. Кроме того, можно ли сердиться на человека, лишенного, к примеру, музыкального слуха? Лену всегда отличала некоторая душевная – нет, не глухота, чересчур сильно, – некоторая душевная неточность, и это свойство еще обострялось, когда вступало в действие другое, сильнейшее качество Лены: умение добиваться своего.
Он зацепился за то, что было вблизи: зачем нужен маклер, если квартира на Малой Грузинской уже найдена? Маклер нужен, если придется менять их комнату. И вообще чтоб ускорить весь процесс. Она не заплатит ему ни копейки до тех пор, пока не получит ордер на руки. Стоит это не так уж дорого, рублей сто, максимум полтораста. Так и есть! Его мрачность она расценила по-своему. Какая тонкая душа, какой психолог. Он сказал, что лучше бы она подождала, пока он начнет этот разговор сам, а не начнет, значит, не нужно, нельзя, не об этом сейчас надо думать.
– Витя, я понимаю. Прости меня, – сказала Лена с усилием. – Но… (Он видел, что ей очень трудно, и все-таки она договорит до конца.) Во-первых, ты уже начинал этот разговор, правда же? Много раз начинал. А во-вторых, это нужно всем нам, и в первую очередь твоей маме. Витька, родной мой, я же тебя понимаю и жалею как никто, и я говорю: это нужно! Поверь…
Она обняла его. Ее руки стискивали его все сильнее. Он знал: эта внезапная любовь неподдельна. Но почувствовал раздражение и отодвинул Лену локтем.
– Ты не должна была сейчас начинать! – повторил он угрюмо.
– Ну, хорошо, ну, извини меня. Но я же забочусь не о себе, правда же…
– Замолчи! – почти крикнул он шепотом.
Лена отошла к тахте и продолжала раскладывать постель молча. Она вынула из ящика, стоявшего в головах тахты, толстую клетчатую скатерть, служившую обыкновенно подкладкой под простыню, но иногда применявшуюся и по своему прямому назначению для обеденного стола, на скатерть положила простыню, которая вздулась и легла не очень ровно, и Лена нагнулась, вытягивая вперед руки, чтобы достать до дальнего края тахты – лицо ее при этом мгновенно налилось краской, а живот низко провис и показался Дмитриеву очень большим, – и расправила завернувшиеся углы (когда стелил Дмитриев, он никогда не расправлял углов), потом бросила на простыню, к ящику, две подушки, одна из которых была с менее свежей наволочкой, эта подушка принадлежала Дмитриеву. Вытянув из ящика и кладя на тахту два ватных одеяла, Лена сказала дрожащим голосом:
– Ты меня как будто обвиняешь в бестактности, но, честное слово, Витя, я действительно думала обо всех нас… О будущем Наташки…
– Да как ты можешь!
– Как ты можешь вообще говорить об этом сейчас? Как у тебя язык поворачивается? Вот что меня изумляет. – Он чувствовал, что раздражение растет и рвется на волю. – Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое . Как же можно? Дело-то в том, что больна моя мать , а не твоя, правда ведь? И на твоем бы месте…
– Говори тише.
– На твоем бы месте я никогда первый…
– Тихо! – Она махнула рукой.
Оба прислушались. Нет, все было тихо. Дочка спала за ширмой в углу. Там же за ширмой стоял ее письменный столик, за которым вечерами она готовила уроки. Дмитриев смастерил и повесил над столиком полку для книг, провел туда электричество для настольной лампы – сделал за ширмой особую комнатку, «одиночку», как называли ее в семье. Дмитриев и Лена спали на широкой тахте чехословацкого производства, удачно купленной три года назад и являвшейся предметом зависти знакомых. Тахта стояла у окна, ее отделял от «одиночки» дубовый, с резными украшениями буфет, доставшийся Лене в наследство от бабушки, – вещь нелепая, которую Дмитриев много раз предлагал продать, Лена тоже была не против, но возражала теща. Вера Лазаревна жила недалеко, через два дома, и приходила к Лене почти ежедневно под предлогом «помочь Наташеньке» и «облегчить Ленусе», а на самом деле с единственной целью – беспардонно вмешиваться в чужую жизнь.
Вечерами, ложась на свое чешское ложе – оказавшееся не очень-то прочным, вскоре оно расшаталось и скрипело при каждом движении, – Дмитриев и Лена всегда долго прислушивались к звукам, доносившимся из «одиночки», стараясь понять, заснула дочка или нет. Дмитриев звал, проверяя, вполголоса: «Наташ! А Наташ!» Лена подходила на цыпочках и смотрела сквозь щелку в ширме. Лет шесть назад взяли няньку, она спала на раскладушке здесь же в комнате. Фандеевы, соседи, возражали против того, чтоб в коридоре. Старуха страдала бессонницей и обладала острейшим слухом, ночами напролет она что-то бормотала, кряхтела и прислушивалась: то мышь скребется, то бежит таракан, то кран на кухне забыли закрутить. Когда старуха ушла, у Дмитриевых началось что-то вроде медового месяца.
– Опять сидела с физикой до одиннадцати часов, – сказала Лена шепотом. – Надо брать кого-то… У Антонины Алексеевны есть хороший репетитор.
То, что Лена перевела разговор на Наташкины невзгоды и смирилась со всеми дмитриевскими оскорблениями, пропустила их мимо ушей – что было на нее непохоже, – означало, что она твердо хочет примириться и довести дело до конца. Но Дмитриеву еще не хотелось мириться. Наоборот, его раздраженность усиливалась оттого, что он вдруг осознал главную бестактность Лены: она заговорила так, будто все предрешено и будто ему, Дмитриеву, тоже ясно, что все предрешено, и они понимают друг друга без слов. Заговорила так, будто нет никакой надежды. Она не смела так говорить!
Объяснять все это было невозможно. Дмитриев рывком вскочил со стула, схватил пижаму и полотенце и, ни слова не говоря, почти выбежал из комнаты.
Когда через несколько минут он вернулся, постель была готова. В комнате стоял запах духов. Лена в незастегнутом халате расчесывала волосы, стоя перед зеркалом, и ее лицо выражало безучастность и даже, пожалуй, хорошо скрытую обиду. Но запах духов выдавал ее. Это был зов, приглашение к примирению. Придерживая полы халата одной рукой у подбородка, а другой – на животе, Лена быстрым и деловым шагом, не посмотрев на Дмитриева, прошла мимо него в коридор. Ему снова вспомнились стихи, которые он бормотал все последние дни: «О господи, как совершенны дела твои…» Закрыв глаза, он сел на край тахты. «Думал, больной…» Просидел так несколько секунд. Он знал, что в глубине души Лена довольна, самое трудное сделано: она сказала. Теперь надо зализать ранку, впрочем, и не ранку, а небольшую царапинку, сделать которую было совершенно необходимо. Вроде внутривенного укола. Подержите ватку. Немножко больно, зато потом будет хорошо. Важно ведь, чтоб потом было хорошо . А он не закричал, не затопал ногами, просто выпалил несколько раздраженных фраз, потом ушел в ванную, помылся, почистил зубы и сейчас будет спать. Он лег на свое место к стене и повернулся лицом к обоям.
Скоро пришла Лена, щелкнула дверным замком, зашуршала халатом, зашелестела свежей ночной рубашкой, выключила свет. Как ни старалась она двигаться легко и быть как можно более невесомой, тахта под ее тяжестью затрещала, и Лена от этого треска зашептала с некоторой даже шутливостью:
– Ой, боже мой, какой кошмар…
Дмитриев молчал, не двигался. Прошло немного времени, и Лена положила руку на его плечо. Это была не ласка, а дружеский жест, может быть, даже честное признание своей вины и просьба повернуться лицом. Но Дмитриев не шелохнулся. Ему хотелось сейчас же заснуть. С мстительным чувством он наслаждался тем, что погружается в неподвижность, в сон, что ему уже некогда прощать, объясняться шепотом, поворачиваться лицом, проявлять великодушие, он может лишь наказывать за бесчувственность. Рука Лены стала слегка поглаживать его плечо. Окончательная сдача! Робкими прикосновениями она жалела его, вымаливала прощение, извинялась за черствость души, которой, впрочем, можно найти оправдание, и призывала его к мудрости, к доброте, к тому, чтобы и он нашел в себе силы и пожалел ее. Но он не уступал. Что-то неостывшее в нем мешало повернуться, обнять ее правой рукой. Сквозь надвигавшуюся дремоту он видел крыльцо деревянного дома, Ксению Федоровну, стоявшую на самой верхней ступеньке крыльца и вытиравшую руки мятым вафельным полотенцем, и ее медленный взгляд прямо в глаза Дмитриеву, мимо русой головы, мимо ярко-голубого шелкового платья, и услышал глухой голос: «Сынок, ты хорошо подумал?» Глухой потому, что издалека, из того ледяного майского дня, когда все были очень молодые, Валька полез купаться, Дмитриев поднимал двухпудовую гирю, Толик мчался куда-то на своем «вандерере» за вином, по дороге сломал забор, вызывали милицию, а потом на холодной верандочке, по стеклам которой шатался свет фонаря, Лена плакала, мучилась, обнимала его, шепча, что никогда, никого, на всю жизнь, это не имеет значения. Мама села утром на мотопед, повесила на руль бидончик и поехала на станцию за молоком и хлебом. Ее несчастье – говорить сразу то, что приходит в голову. «Сынок, ты хорошо подумал?» Что могло быть бессильнее этой нелепой и жалкой фразы? Он ни о чем не мог думать. Май с ледяными ветрами, обрывавшими нежную, едва родившуюся листву, – вот что было тогда, чем они дышали. Мама учила английский просто так, для себя, чтоб читать романы, а Дмитриев собирался в аспирантуру, они вместе занимались с Ириной Евгеньевной и вместе вдруг прекратили, когда появилась Лена. Концом зонтика мама стучала в стекло верандочки – было не поздно, часов семь вечера: «Вставай, Ирина Евгеньевна ждет!» Дмитриев и Лена, притаясь под просторным ватным одеялом, делали вид, что спят. Раза два еще нерешительно стучал зонтик в окно, потом хрустели шишки под туфлями – мама уходила в молчании. Она сама не желала больше заниматься английским и утратила интерес к детективным романам. Однажды она услышала, как Лена, смеясь, передразнивает ее произношение. Вот оттуда, с той деревенской верандочки в мелком оконном переплете, началось то, что теперь поправить нельзя.
Рука Лены проявляла настойчивость. За четырнадцать лет эта рука тоже изменилась – она была раньше такой легкой, прохладной. Теперь же, когда рука лежала на плече Дмитриева, она давила немалой тяжестью. Дмитриев, ни слова не говоря, повернулся на левый бок, обнял Лену правой рукой, сдвинул ее ближе, сонно внушая себе, что имеет право, потому что уже спал, видел сны и, может быть даже, все еще спит. Во всяком случае он ничего не говорил, глаза его были закрыты, как у человека действительно спящего, и в те секунды, когда Лене очень хотелось, чтобы он ей что-нибудь сказал, он продолжал молчать. Только потом, когда он глубоко и по-настоящему заснул, часа в два ночи, он бормотал со сна какую-то невнятицу.
Дмитриеву в августе исполнилось тридцать семь. Иногда ему казалось, что еще все впереди.
Такие приступы оптимизма бывали по утрам, когда он просыпался вдруг свежим, с нечаянной бодростью – много содействовала тому погода – и, открыв форточку, начинал в ритме размахивать руками и сгибаться и разгибаться в поясе. Лена и Наташка вставали на четверть часа раньше. Иногда с раннего утра, чтобы проводить Наташку в школу, являлась Вера Лазаревна. Лежа с закрытыми глазами, Дмитриев слышал, как женщины шаркали, двигались, переговаривались громким шепотом, гремели посудой, Наташка ворчала: «Опять каша! Неужели у вас фантазии нет?» Лена реагировала с привычным утренним гневом: «Я тебе покажу фантазию! Сядь как следует!» – а теща бубнила: «Если б другие дети имели то, что имеешь ты…» Это была заведомая ложь. Другие дети имели все то же самое и даже гораздо больше. Но в те утра, когда Дмитриев просыпался, охваченный невразумительным оптимизмом, его ничто не раздражало. Он смотрел с высоты пятого этажа на сквер с фонтаном, улицу, столб с таблицей троллейбусной остановки, возле которого сгущалась толпа, и дальше он видел парк, многоэтажные дома на горизонте и небо. На балконе соседнего дома, очень близко, в двадцати метрах напротив, появлялась молодая некрасивая женщина в очках, в коротком, неряшливо подпоясанном домашнем халате. Она присаживалась на корточки и что-то делала с цветами, стоявшими на балконе в горшках. Она их трогала, поглаживала, заглядывала под листочки, а некоторые листочки поднимала и нюхала. От того, что она садилась на корточки, халат раскрывался, и становились видны ее крупные синевато-белые колени. Лицо женщины было такого же тона, как колени, синевато-белое. Дмитриев наблюдал за женщиной, сгибаясь и разгибаясь в поясе. Он смотрел на нее из-за занавески. Непонятно почему – женщина ему совсем не нравилась, – но тайное наблюдение за ней вдохновляло его. Он думал о том, что еще не все потеряно, что тридцать семь – это не сорок семь и не пятьдесят семь и он еще может кое-чего добиться.
Топоча по коридору, в суматохе, сопровождаемые криками Лены: «А мешки взяли? Не бегите через дорогу! Attention , дети, attention », – Наташка и фандеевская Валя, шестиклассница, покидали дом в тридцать минут девятого. Под их прыжками содрогалась лестница. Дмитриев проскальзывал в ванную, запирался, через три минуты легкий стук прерывал его размышления: «Виктор Георгиевич, сегодня пятница, у меня стирка, я вас умоляю – побыстрее!» Это был голос соседки Ираиды Васильевны, с которой теща Дмитриева не разговаривала, Лена была в холодных отношениях, но Дмитриев старался быть корректен, оберегая свою объективность и независимость. «Хорошо! – отвечал он сквозь шум воды. – Будет сделано!» Он быстро брился, включив газовую колонку и полоская кисточку под горячей струей, потом мыл лицо над старым, пожелтевшим, с обитым краем умывальником – его давно полагалось сменить, но Фандеевым один черт, над каким умывальником мыться, а Ираида Васильевна жалела деньги – и вскоре, слегка насвистывая, с газетами в руке, которые он успевал на пути из ванной по коридору достать из ящика, возвращался в комнату. Стол еще был загроможден посудой после недавней еды Наташки и Лены. Теперь торопилась Лена, она уходила на десять минут позже Наташки, и утреннее обслуживание Дмитриева принимала на себя теща. Дмитриеву это не особенно нравилось, теща тоже ухаживала за зятем без энтузиазма – это была ее маленькая утренняя жертва, один из тех незаметных подвигов, из которых и состоит вся жизнь таких тружениц, таких самозабвенных натур, как Вера Лазаревна.
Иногда Дмитриев замечал, что Лена лишь старается показать, что ей некогда, а на самом деле у нее вполне хватило бы времени приготовить ему завтрак, но она нарочно уступала эту миссию матери: как бы затем, чтобы Дмитриев был чем-то, пускай незначительным, пускай на минуту, теще обязан. Она даже могла шепнуть ему на ухо: «Не забудь поблагодарить маму!» Он благодарил. Он видел все эти уловки по регулированию семейных связей и в зависимости от настроения то не обращал на них внимания, то тихо раздражался. На тихое раздражение Вера Лазаревна всегда ответствовала по-своему – нежнейшим ехидством. «Как быстро-то Виктор Георгиевич освободил ванную! Вот молодец! – улыбаясь, говорила она и влажным кухонным полотенцем вытирала на клеенке местечко для Дмитриева. – Что значит – соседка попросила…» Лена решительно пресекала: «При чем тут соседка? Витя всегда моется быстро». – «Я и говорю, молодец, молодец, по-военному…»
В то утро начального октября за окном была синь, комната полнилась светом, отраженным от залитого солнцем бело-кирпичного торца противоположного дома, и голоса Веры Лазаревны не было слышно. В первый миг, едва разлепив глаза, Дмитриев бессознательно – из-за солнца и света – ощутил радость, но уже в следующую секунду все вспомнилось, синева смеркла, за окном установился безнадежно ясный и холодный осенний день. До завтрака ни он, ни Лена не сказали друг другу ни слова. Но после того как Дмитриев позвонил Ксении Федоровне – он звонил сестре Лоре в Павлиново, где сейчас мать жила, и Ксения Федоровна бодрым голосом рассказала, что вчера поздно заезжал Исидор Маркович, нашел состояние хорошим, давление в норме, советовал с первым снегом поехать в какой-нибудь подмосковный санаторий, затем следовали вопросы насчет Наташкиных дел, как ее глаза, исправила ли тройку по физике, дают ли ей морковку сырую тертую – самое полезное питание для глаз, и что слышно с командировкой Дмитриева, – он испытал внезапное облегчение, точно отлив боли от головы. Вдруг показалось, что все, может, и обойдется. Бывают же ошибки, самые невероятные ошибки. И с этой ничтожной радостью и минутной надеждой он пришел после телефонного разговора в комнату – Наташка уже убежала, а Лена поспешно что-то шила, наполовину одетая, в юбке и в черной нижней рубашке, с голыми плечами, – и, проходя мимо Лены, он легонько шлепнул ее пониже спины и спросил дружелюбно:
– Ну-с, как настроение?
Вдруг сухо Лена ответила, что настроение у нее плохое.
– Да что ты? – сказал Дмитриев, задетый тем, что так сухо отвечают на его дружелюбие. – Это отчего же?
– Причин, по-моему, больше чем достаточно. Мама заболела.
– Твоя мама?
– Ты думаешь, только твоя может болеть?
– А что с Верой Лазаревной?
– Что-то очень серьезное с головой. Второй день лежит, я уж тебе не говорила вчера, но сегодня утром позвонила… Какие-то мозговые спазмы.
Лена закончила шитье, надела кофточку и подошла к зеркалу, глядя на себя высокомерно. Кофточка была с короткими рукавами, что было некрасиво – руки у Лены вверху толсты, летний загар сошел, белеет кожа в мелких пупырышках. Ей надо носить только длинные рукава, но сказать ей об этом было бы неосмотрительно. Какая выдержка – ни звука о своем вчерашнем предложении! Может, ей стало стыдно, но скорее тут была некоторая амбиция: ее обвинили в бестактности, в отсутствии чуткости, как раз в тех качествах, которые ей самой особенно неприятны в людях, и она проглотила эту несправедливость и даже просила прощения и как-то унижалась. Но теперь она будет молчать. Зачем всегда ходить в плохих? Нет уж, теперь станете просить – не допроситесь. К тому же ей не до того, она озабочена болезнью матери (Дмитриев готов был отвечать ста рублями против рубля за то, что у тещи – ее обычная мигрень). Господи, как он научился читать вслепую в этой книге! Не успел Дмитриев насладиться последней мыслью, полной самодовольства, как Лена ошеломила его. Совершенно буднично и мирно она сказала:
– Витька, я тебя прошу – поговори сегодня же с Ксенией Федоровной. Просто предупреди, что Маркушевичи могут смотреть ее комнату, и надо взять ключ.
Помолчав, он спросил:
– Когда они хотят смотреть?
– Завтра, послезавтра, не знаю точно. Они позвонят. А ты, если поедешь сегодня в Павлиново, не забудь, возьми ключ у Ксении Федоровны. Кефир, пожалуйста, поставь в холодильник, а хлеб – в мешочек. А то всегда оставляешь, и он сохнет. Пока!
Махнув приветственно, она вышла в коридор. Хлопнула входная дверь. Загудел лифт. Дмитриеву что-то хотелось сказать, какая-то мысль, неясно-тревожная, возникала на пороге сознания, но так и не возникла, и он, сделав два шага вслед за Леной, постоял в коридоре и вернулся в комнату.
От ранней синевы не осталось и помину. Когда Дмитриев вышел к троллейбусной остановке, сеялся мелкий дождь и было холодно. Все последние дни дождило. Конечно, Исидор Маркович прав – он опытнейший врач, старый воробей, его приглашают на консультации в другие города – надо вывозить мать за город, но не в такую же гриппозную сырость. Но если он советует подмосковный санаторий, значит, не видит близких угроз – вот же что! И Дмитриев второй раз за сегодняшнее утро с робостью подумал о том, что, может быть, все и обойдется. Они обменяются, получат хорошую отдельную квартиру, будут жить вместе. И чем скорее обменяются, тем лучше. Для самочувствия матери. Свершится ее мечта. Это и есть психотерапия, лечение души! Нет, Лена бывает иногда очень мудра, интуитивно, по-женски – ее вдруг осеняет. Ведь тут, возможно, единственное и гениальное средство, которое спасет жизнь. Когда хирурги бессильны, вступают в действие иные силы… И это то, чего не может добыть ни один профессор, никто, никто, никто!
Уже ни о чем другом не мог думать Дмитриев, стоя на троллейбусной остановке под моросящим дождем и потом, пробираясь внутрь вагона среди мокрых плащей, толкающих по колену портфелей, пальто, пахнущих сырым сукном, и об этом же он думал, сбегая по грязным, скользким от нанесенной тысячами ног дождевой мокряди ступеням метро, и стоя в короткой очереди в кассу, чтобы разменять пятиалтынный на пятаки, и снова сбегая по ступеням еще ниже, и бросая пятак в щель автомата, и быстрыми шагами идя по перрону вперед, чтобы сесть в четвертый вагон, который остановится как раз напротив арки, ведущей к лестнице на переход. И все о том же – когда шаркающая толпа несла его по длинному коридору, где был спертый воздух и всегда пахло сырым алебастром, и когда он стоял на эскалаторе, втискивался в вагон, рассматривал пассажиров, шляпы, портфели, куски газет, папки из хлорвинила, обмякшие утренние лица, старух с хозяйственными сумками на коленях, едущих за покупками в центр, – у любого из этих людей мог быть спасительный вариант. Дмитриев готов был крикнуть на весь вагон: «А кому нужна хорошая двадцатиметровая?..»
Без четверти девять он выбрался из подземелья на площадь, без пяти – пересек переулок и, обогнув стоявшие возле подъезда автомобили, вошел в дверь, рядом с которой висела под стеклом черная таблица «ГИНЕГА».
* * *
В этот день решался вопрос о командировке в Голышманово, в Тюменскую область. Командировку утвердили еще в июле, и ехать обязан был не кто иной, как Дмитриев. Насосы – его вотчина. Он один отвечал за это дело и один в нем по-настоящему разбирался, если не считать Сниткина. Неделю назад Дмитриев затеял с ним разговор, но Паша Сниткин, хитромудрый деятель (в отделе его называли «Паша Сниткин С-миру-по-ниткин» за то, что ни одной работы он не сделал самостоятельно, всегда умел устроить так, что все ему помогали), сказал, что поехать, к сожалению, никак не может – тоже по семейным обстоятельствам. Наверное, врал. Но тут было его право. Кому охота ехать в ненастье, в холода в Сибирь? Сниткину было неловко отказывать, и у него вырвалось с досадой: «Ты же говорил, что твоей матушке стало лучше?»
Дмитриев не стал объяснять, только махнул рукой: «Где лучше…» А ведь Паша всегда так внимательно расспрашивал о здоровье Ксении Федоровны, давал телефоны врачей, вообще проявлял сочувствие, и в его согласии Дмитриев был почему-то совершенно уверен. Но почему? С какой стати? Теперь стало ясно, что эта уверенность была глупостью. Нет, они не фальшивят, когда проявляют сочувствие и спрашивают с проникновенной осторожностью: «Ну, как у вас дома дела?» – но просто это сочувствие и эта проникновенность имеют размеры, как ботинки или шляпы. Их нельзя чересчур растягивать. Паша Сниткин переводил дочку в музыкальную школу, этим хлопотливым делом мог заниматься один он – ни мать, ни бабушка. И если б он уехал в октябре в командировку, музыкальная школа в этом году безусловно пропала бы, что причинило бы тяжелую травму девочке и моральный урон всей семье Сниткиных. Но, боже мой, разве можно сравнивать – умирает человек и девочка поступает в музыкальную школу? Да, да. Можно. Это шляпы примерно одинакового размера – если умирает чужой человек, а в музыкальную школу поступает своя собственная , родная дочка.
Директор ждал Дмитриева в половине одиннадцатого. Склонив голову набок и глядя с каким-то робким удивлением Дмитриеву в глаза, директор сказал:
– Так что же будем делать?
Дмитриев ответил:
– Не знаю. Ехать я не могу.
Директор молчал, трогая белыми широкими пальцами кожу на щеках, на подбородке, словно проверяя, хорошо ли побрился. Взгляд его становился задумчивым. Он действительно о чем-то крепко задумался и даже бессознательно замурлыкал какую-то мелодию.
– Н-да… Так как же быть, Виктор Георгиевич? А? А если дней на десять?
– Нет! – отрывисто сказал Дмитриев.
Он понял, что может стоять, как скала, и его не сдвинут. Только не надо ничего объяснять. И директор, подумав, назвал фамилию Тягусова, молодого парня, год назад окончившего институт и, как казалось Дмитриеву, порядочного балбеса.
Еще недавно Дмитриев стал бы протестовать, но теперь вдруг почувствовал, что все это не имеет значения. А почему не Тягусова?
– Конечно, – сказал он. – Я посижу с ним дня два, все ему объясню. Он справится. Парень толковый.
Придя в свою комнату на первом этаже, Дмитриев полтора часа работал не разгибаясь: готовил документацию для Голышманова. Хотя он и раньше не верил в то, что его заставят поехать, все же мысль о командировке давила, была ко всем его тягостям еще одной гирькой, и теперь, когда гирьку сняли, он испытал облегчение. И подумал с надеждой, что сегодня, может быть, будет удачный день. Как у всех людей, которых гнетет судьба, у Дмитриева выработалось суеверие: он замечал, что бывают дни везения, когда одна удача цепляется за другую, и в такие дни надо стараться проворачивать как можно больше дел, и бывают дни невезения, когда ни черта не клеится, хоть лопни. Похоже на то, что начинается день удач. Теперь надо занять деньги. Лора просила привезти хотя бы рублей пятьдесят. На одного Исидора Марковича ушло за месяц – четырежды пятнадцать – шестьдесят рублей. А где взять? Такая гадость: занимать деньги. Но делать надо сегодня, раз уже сегодня день удач .
Дмитриев стал думать, к кому бы ткнуться. Почти все – он вспомнил – жаловались недавно, что денег нет, прожились за лето. Сашка Прутьев строил кооперативную квартиру, сам был весь в долгах. Василий Герасимович, полковник, партнер по преферансу и по поездкам на рыбалку, всегда выручавший Дмитриева, переживал трагедию – ушел от жены, просить его было неловко. Приятели Дмитриева по КПЖ (клуб полуженатиков), к которым Дмитриев кидался в минуты отчаянья, когда ссорился с Леной, были люди малоимущие – их состояния заключались у кого в автомобиле, у кого в моторной лодке, в туристской палатке, в бутылках французского коньяка или виски «Белая лошадь», купленных случайно в Столешниковом и хранящихся на всякий пожарный дома в книжном шкафу, – и могли одолжить не больше четвертака, сороковки от силы, а достать необходимо было не меньше полутора сот. Была, конечно, последняя возможность, предел мучительства: попросить у тещи. Но это уж значило – докатиться. Дмитриев еще мог бы сделать над собой усилие, перемучиться, но Лена переживала такие вещи чересчур болезненно. Она-то знала свою мать лучше. Внезапно Дмитриеву пришло в голову – это была та самая мысль, что неясно тревожила, а теперь вдруг прорезалась, – как же сказать матери насчет обмена? Она прекрасно ведь знает, как Лена относилась к этой идее, а теперь почему-то предложила съезжаться. Почему?
У Дмитриева тяжело заболела мать, Ксения Фёдоровна. Его жена в связи с этим затеяла обмен, желая поменять хорошую 20-метровую комнату матери на Профсоюзной и комнату, в которой жили они с Дмитриевым и дочерью Наташей, на двухкомнатную квартиру. Мать Дмитриева давно хотела жить вместе с сыном, но она ссорилась с невесткой, поэтому такую мысль оставила.
Ксения Фёдоровна Дмитриева думала, что у неё язвенная болезнь. Она почувствовала улучшение и была выписана домой. Она жила у сестры Дмитриева Лоры на бывшей даче в Павлинове. Слова жены вызывают у Дмитриева раздражение. Да и весь её облик ему неприятен.
Семья Дмитриевых живёт в плохонькой комнате в коммунальной квартире. Супруги спят на раздобытой по случаю чешской софе, а Наташка – за ширмой. Здесь же в комнате долгое время жила няня Наташи, так что о близости между супругами не могло быть и речи. Но теперь, когда няни нет, Лена рассчитывала на близость, как бы извиняясь за неприятный разговор. Дмитриев вспоминает, как его мать после его решения жениться спрашивала, хорошо ли он подумал, как Лена смеялась над её английским произношением.
Иногда Дмитриев проникался оптимизмом, и ему казалось, что всё ещё впереди. Тогда его не раздражали ни утренний шум жены и тёщи, ни некрасивая женщина на балконе соседнего дома, ни соседка по коммуналке, которая стучала в дверь ванной и требовала её освободить.
В это ясное утро раннего октября Дмитриев встревожен состоянием матери, но надеется, что всё обойдётся, потому что Ксении Фёдоровне лучше. Лена жалуется, что серьёзно заболела её мать, но Дмитриев уверен, что это обычная мигрень.
Уходя на работу, Лена напоминает, чтобы Дмитриев взял у матери ключи от городской квартиры.
Дмитриев работал в ГИНЕГА. В этот день решалась его командировка в Тюменскую область, запланированная ещё до болезни матери. Директор пошёл Дмитриеву навстречу и послал вместо него другого сотрудника.
Дмитриев понял, что это день удач, и стал думать, у кого бы одолжить денег. На лечение матери в этом месяце ушло 60 рублей, и Лора просила хотя бы 50. Просить было не у кого, разве что у тёщи, но Лена такие просьбы переживала мучительно.
Вдруг Дмитриев понял, что не сможет объяснить матери, зачем съезжаться. Он позвонил Лене, и та велела сказать матери, что это идея Дмитриева, а Лена против.
После обеда Дмитриев пошёл к экономистам и поговорил с бывшей любовницей Таней. Дмитриев сошёлся с ней 3 года назад, их отношения длились одно лето и прервались, когда вернулись с отдыха жена и дочь.
Таня сама предложила Дмитриеву денег, которые договорились взять у неё дома после работы. Дмитриев сначала отказывался: 200 рублей Таня отложила на летнее пальто, но лето уже закончилось.
Дмитриев обращается за советом к Невядомскому, который тоже сменял комнаты на квартиру, когда заболела его тёща. Через 3 дня после удачно завершённого обмена тёща умерла.
Дмитриев понял, что попадёт в Павлиново к Лоре и матери слишком поздно, потому что Таня жила в очень неудобном месте – в Нагатин, поэтому отпросился у начальницы. Он уже не раз решал свои проблемы, прикрываясь болезнью матери. Потом Дмитриев пошёл к Невядомскому, с которым был в плохих отношениях, так что Невядомский не раскрыл своих секретов и посоветовал обратиться в бюро обмена.
Пока Дмитриев и Татьяна ехали к ней домой, она расспрашивала о матери. Женщины нравились друг другу. Татьяна жалела Дмитриева. Она жила в новом 16-этажном доме на краю поля. Из окна квартиры был чудесный вид. Дмитриев думает, что мог бы жить в этой квартире.
Сын Татьяны встречает его неприветливо. Татьяна отдала деньги и угостила Дмитриева коньяком и закуской, после чего он ушёл.
Дмитриев приехал в Павлиново, в дом, построенный его отцом в кооперативе «Красный партизан» 40 лет назад. В кооператив отца Вити Дмитриева Георгия Алексеевича пригласил Василий Алексеевич, его брат, там же жил и третий брат, Николай Алексеевич. Сейчас никого, кроме сестры Лоры, в Павлинове не осталось. Отец Дмитриева был инженером-путейщиком, но считал своим призванием сочинение юмористических рассказов, один даже был напечатан. Отец окончил университет, а братья из-за гражданской войны не окончили даже гимназию. Мать Дмитриева считала, что братья ссорились из-за того, что более богатые младшие были заражены мелкобуржуазным мещанством.
Лора тоже считала, что её брат «олукьянился», когда женился на Лене Лукьяновой, то есть стал ценить выгоду больше идеи. Но Виктор видит, что «олукьянился» весь мир. Павлиново, например, перестраивается, обрастает удобствами.
Дмитриев вспомнил, как первый после свадьбы год они с Леной жили на даче. Проблему сломанной выгребной ямы легко решил предприимчивый тесть Дмитриева, которого семья Виктора осуждает за левый кирпич.
Тесть в первое же лето сделал ремонт. В одной комнате жили молодые, в другой – тесть и тёща, в третьей – Ксения Фёдоровна.
Вскоре Лора обвинила Лену в том, что она забрала лучшие чашки, ставит ведро с водой возле маминой комнаты и, наконец, перевесила папин портрет в проходную комнату. Лена не поняла, что в этом плохого, ведь ей нужен был гвоздь для часов. Из-за этого разговора обиделись тесть и тёща, их пришлось уговаривать вернуться на дачу.
С Лукьяновыми конфликтует дед. Он не понимает, как можно обращаться на «ты» с рабочим или давать деньги в магазине, чтобы оставили товар.
Дмитриев вспоминает, как рыдала Лена через 4 года, на похоронах деда. Дмитриев не поехал на поминки к тёте Жене. На похоронах он встретился с неродным племянником тёти Жени Лёвкой Бубриком. После института Лёвка поехал в Башкирию, а когда вернулся, тесть Дмитриева выбил ему место в ГИНЕГА, хотя на это место устроился Дмитриев, поддавшись на уговоры жены.
Дмитриев вспоминает, как на Дне рождения у матери произошла грандиозная ссора Дмитриевых с Леной, после которой уже 5 лет она не была у Ксении Фёдоровны. Тогда Лена в пылу спора рассказала, что Виктор сам решился занять приготовленное для Бубрика место.
Правда, потом Лена отдала Наташку бабушке, когда горели путёвки Лены и Виктора в Болгарию, а тёща ухаживала за больным тестем.
Все эти воспоминания проносятся в голове Дмитриева, пока он стоит у дома Лоры и наблюдает за её силуэтом в окне кухни. Дмитриев чувствует, что нет души роднее.
Лора и её муж Феликс заклеивали окна. Мать с шести часов спала. В полпятого ей стало плохо, начались боли. Мать встревожена: всё так же, как и в мае. Она уснула, приняв обезболивающее.
За чаем Лора предупреждает Виктора, чтобы он сказал Феликсу, что не согласен отпустить Лору в экспедицию в Куня-Ургенч. Их там ждут 18 человек. Дмитриев подаёт идею о том, что можно обменять квартиры, чтобы он ухаживал за матерью, но представляет обмен как нежелательный для себя.
Лора спрашивает, почему они не построили для себя кооперативную квартиру. Дмитриев почти искренне говорит, что лично ему ничего не надо, кроме того чтобы было хорошо их маме.
Феликс принёс письмо от Мамедова, сотрудника, который спрашивал, покупать ли на их долю спальные мешки.
Проснулась мама, и Виктор отметил, что у её постели всё ещё лежит «Доктор Фаустус» с закладкой на первой сотне страниц. Мать показывает Виктору детский рисунок и спрашивает, когда он был нарисован: до войны или после. Мать бодрится, шутит. Она считает, что Лора может уехать, мать справится сама. Тогда Дмитриев предлагает обменятся, чтобы жить вместе. Ксения Фёдоровна отвечает, что раньше она хотела жить с ним, но не теперь. Ксения Фёдоровна утверждает, что Витя уже обменялся. Это произошло когда-то давно и происходит постоянно.